– Свою книгу, Леонид Петрович, вы назвали «Лебединая песня ГКЧП». Это даже не намёк, а прямая ссылка на балет Чайковского. Откуда всё-таки пошло поверье: раз на экране «Лебединое озеро» – значит, в стране неладно?
– Эта телевизионная модель используется, начиная со смерти Брежнева. Кто знает, что такое программирование, тот понимает: перестроить эфир мгновенно невозможно. Когда умер Брежнев, целый день был для того, чтобы подготовиться. Ведь с утра никаких сообщений не давали, хотя на телевидении уже всё знали. Первым делом синхронизировали каналы, перешли на симфоническую музыку. Всё было чётко продумано, никто в стране толком и не понял, в чём дело, потом только, к вечеру, стало ясно. Умирали Андропов, Черненко – всё повторялось.
А когда мне задают вопрос: «Вот чего ты поставил "Лебединое озеро"?» (19 августа 1991-го, в первый день ГКЧП. – В. Л.), я предлагаю заглянуть в газеты, в журналы, где публиковалась программа. Тогда, как и сейчас, она заранее утверждалась.
В итоге всё равно найдутся люди, как Стародубцев, который потом меня на телеканале «Мир» назвал предателем: «Он поставил "Лебединое озеро" вместо того, чтобы…» Василий Александрович даже не знал, как это назвать, а имел в виду телемарафон. Когда включаются разные города, и везде – поддержка-поддержка-поддержка. Но, во-первых, это готовится несколько дней: студии, люди, которых ещё надо найти, привести и убедить выступать… Во-вторых, если поддержка – то кого или чего?
В тех условиях было принято самое разумное (я и теперь так считаю) решение – сохранить всё, как есть, надо было только избавиться от развлекательных программ. Слава Богу, в сетке вещания стояли «Лебединое озеро» и премьера телевизионного художественного фильма «Три дня и три ночи». Кто знал – название за два года до того придумали – что ГКЧП отведено ровно столько!
Позже была ещё одна история. Когда меня утверждали в Государственной думе на должность главного редактора «Парламентской газеты», Галина Старовойтова задала вопрос: «А как вы теперь относитесь к "Лебединому озеру"?» Я ей сказал, что Чайковского всегда слушаю с благоговением. Гениальная музыка, а если говорить о «Лебедином озере» – ещё и великая постановка. За меня тогда заступился Жириновский: «Чтоб вы знали, госпожа Старовойтова, Чайковский не был большевиком!»
– «Лебединое озеро», «Три дня и три ночи» – это, конечно, мистические совпадения. Но было же и предчувствие: что-то произойдёт?
– Где-то в марте, я знал, обсуждался вопрос о том, чтобы в случае обострения ситуации в стране ввести чрезвычайное положение. Было три сценария. Первый – ввести повсеместно. Второй вариант – в Москве и Ленинграде. Два ключевых города оказались в руках оппозиции – из этого исходили. Третий вариант – только в Москве. Весной это было!
Здесь надо обрисовать ситуацию, которая сложилась уже к январю, когда большинству членов Политбюро удалось убедить Горбачёва, что страна разрушается, что через полгода – может, чуть позже, – процесс примет необратимый характер.
Но главное – Крючков, наконец, решился представить документы о людях, занимавших ключевые посты в российском руководстве и даже в Политбюро! Тогда какая-то общая формулировка была, а позднее они будут прямо объявлены агентами влияния. Мне доподлинно известно, что в списке Крючкова были Яковлев и Шеварднадзе. То есть идеология оказалась в их руках уже давно. Многие средства массовой информации находились под контролем того же Яковлева и в определённой степени Шеварднадзе.
К этому времени уже состоялись акты предательства, например – отдача нами территории в районе Берингова пролива (пакт Бейкера-Шеварднадзе, соглашение о разграничении морских пространств. – В. Л.). Там и рыбопромысловая зона, и нефтегазовые пласты. Как так, – возмущалась группа «Союз», а она имела влияние в Верховном Совете СССР, – подарить Штатам огромную территорию даже без обсуждения? А главными инициаторами принятия такого решения были эти двое – Шеварднадзе и Яковлев. Они в паре работали.
Второй пример: переговоры, которые велись по поводу Берлинской стены. Мне довелось с Александром Бондаренко, членом коллегии МИДа, в сентябре 90-го года участвовать в работе Комитета по воссоединению Германии (он был создан в Брюсселе). Три дня шли напряжённые дискуссии. Заместитель госсекретаря США Болл пугал, что, если решение не будет принято до весны 91-го, начнётся «холодная война». А социал-демократы уговаривали нас стоять до выборов, потому что они побеждали, и обещали 64–66 миллиардов марок. Это абсолютно достоверная цифра. Примерно половина – по-немецки педантично подсчитанные наши затраты: на недвижимость, дороги, жильё – всё, что мы оставляли. А остальное – это, как они намекали, некая политическая взятка за смелость решения. Говорили: христианские демократы вам и половины этой суммы не дадут – уйдёте вы в чистое поле, что, впрочем, и произошло.
Мы с Бондаренко вернулись, написали записку, что нашли взаимопонимание, по весне воссоединение возможно вполне, но спустя несколько недель Горбачёв всё сдал. Коль его тогда три раза переспрашивал – не мог поверить. И вошёл в историю. Как Аденауэр. Как Бисмарк. О Коле столько анекдотов ходило – как у нас о милиционерах. А теперь вошёл в историю!
Но самое страшное событие, которое произошло раньше, чем случился путч – это принятие Декларации о независимости России. Когда всего девять человек выступили против. В соответствии с этой декларацией было принято решение, что отныне Россия выделяет финансы из своего бюджета только на главные нужды Союза: оборонку, армию, МВД, платежи, связанные с международными обязательствами. Всё остальное обрезалось. Но по многолетнему опыту известно: только Россия, Белоруссия и два, максимум три года из пяти, когда высокий урожай, Украина могут быть донорами. То есть остальные союзные республики оказались обречены.
Все эти обстоятельства стали столь мощными аргументами в беседах, в давлении, которое оказывалось на Горбачёва, что он дрогнул. Его, как коромысло, перетянуло на сторону тех людей в руководстве страны, которых называли консерваторами.
А сценарии чрезвычайного положения, как я узнал потом, возникали и накануне 19 августа. В итоге ограничились Москвой. Хотя в Питере тоже были приняты определённые меры, но там овладеть ситуацией было совершенно невозможно.
– Как в то время осуществлялось партийное руководство телевидением?
– Вёсла были брошены. Руководство не только телевидением – всеми средствами массовой информации сводилось к нулю. Влияние оказывалось только на те СМИ, которые и не нуждались в наставлениях.
Лучинский, он был членом Политбюро и нашим официальным куратором, собирал не совещания даже, а такие междусобойчики: Гостелерадио, ТАСС, «Правда», «Советская Россия» и некоторые другие издания – назовём их «государственники по убеждениям», которые оставались верны идеям сохранения великой страны, курсу на поддержку КПСС и т.д. Поговорим и расходимся. Остальных не приглашали ещё и потому, чтобы не давать дополнительной информации. Агентов влияния, о которых говорил Крючков, было уже очень много. В том числе на телевидении. Я коллегии последние проводил – видел, что происходит. Уже работали большие деньги. Перекупались журналисты и средства массовой информации, приобреталось полиграфическое оборудование.
Партийное руководство было утрачено, но при этом сохранялись какие-то надежды, совершенно наивные. Я помню одно из последних заседаний секретариата ЦК КПСС, на котором неожиданно встал вопрос о работе библиотек. Губенко, министр культуры, что-то сказал на эту тему, а потом говорит: «Я вообще не понимаю, где мы находимся и что обсуждаем. Нас, здесь сидящих, на столбах будут развешивать. Страну спасать надо. А мы – про библиотеки». И ушёл.
– Под выборы президента РСФСР было создано Российское телевидение – в пику первому, общесоюзному каналу. С ведома Горбачёва и при вашем участии.
– История была такая. Приехали ко мне Скоков, первый зам председателя правительства России, Полторанин, Попцов (министр печати и информации России и председатель ВГТРК. – В. Л.), ещё какие-то люди. Стали стыдить, что российское радио работает, а телевидения нет. Вот, рассказывают, Борис Николаевич потребовал у Михаила Сергеевича отдать второй канал. На что Горбачёв заявил: «Вопроса нет, я не знаю, что это Кравченко там капризничает». «Мы вам предоставим фонограмму, у нас всё записано».
А я к тому времени пережил и «Бойкот кравченковскому телевидению», и угрозы расправы – меня по решению Крючкова и с согласия Горбачёва круглосуточно охраняли четверо… Кто организует эту травлю, было известно. Я для Ельцина – заклятый враг, какая-то у него животная ненависть. «Хорошо, – говорю, – будь по-вашему, но условие: прекратите кампанию против меня, это от вас зависит. Я знаю, кто разжигает. Прекратите – не просто дам согласие, а буду помогать, потому что много сложных вопросов придется решать, в том числе с кадрами, с техникой, с помещениями»… Они поклялись, что так всё и будет. Хотя кампания ещё некоторое время продолжалась – правда, по затухающей.
А после того, как телевидение пошло, 23-24 мая, то есть неделю спустя, звонит Михаил Сергеевич: «Что это за телевидение у тебя работает? Вот на радио – я его не слушаю, но мне рассказывают – каждый день коммунистов отстреливают пачками. А тут, гляди, дойдёт и до телевидения. Кто решение принял об открытии этого?» – «Я, – отвечаю, – Михаил Сергеевич». – «Ты не согласовал со мной. Понимаешь, что ты сделал?» – «Дело в том, Михаил Сергеевич, что мне представили фонограмму беседы, когда у вас был Ельцин – ещё в январе-феврале. Я прослушал. Вы сказали: "Не знаю, что это там Кравченко капризничает. Я позвоню, дам указание". Ваше указание получено – через фонограмму»./p>
«Телевидение, – объясняю ему, – ни при чём. Вот Ельцин даже не пришёл к нам, когда встречи с кандидатами на пост (президента РСФСР. – В. Л.) проводились, он ездит по стране, абсолютно уверенный в победе. И он победит. Ошибки раньше были допущены. И тогда, когда после пленума ЦК не было принято решение устроить Ельцина соответствующим образом. Вы сами сожалели о том, что назначили его в ранге министра первым замом председателя Госстроя. И, прекрасно знаете, Госстрой стал политическим штабом. Вы пожалели Лукьянова или Рыжкова отдать на пост председателя Верховного Совета России. Они бы выигрывали элементарно. И не было бы у вас проблем, головной боли». – «Ладно». Я тогда понял, что Горбачёв внутренне очень рассержен, он для себя принял решение избавиться от меня.
– Тем не менее, перед отъездом в Форос Горбачёв поручил вам придумать сценарий трансляции подписания Союзного договора. Церемония была запланирована на 20 августа. Придумали?
– Да, в субботу, 17-го числа я должен был представить Болдину (руководителю аппарата президента СССР. – В.Л.) окончательный вариант. Церемония подписания договора была рассчитана на три часа. Президент СССР произносит речь и первым ставит подпись, потом Борис Николаевич Ельцин делает то же самое, а дальше – союзные республики, субъекты Российской Федерации. Процедура утомительная, с точки зрения телевидения – совершенно никудышная. Поэтому было придумано: подпись ставится – уходим на фильм: там и фольклор, и природные красоты, и концертные номера, которые символизируют ту или иную культуру.
Всё это мы в пятницу «отработали» с Григорием Александровичем Шевелёвым, моим заместителем, который руководил информационными программами. Режиссёром трансляции назначили Калерию Кислову – это непревзойдённый мастер, так сказать, на все времена. Всё было подготовлено.
Но до Болдина я не дозвонился. Он, как потом стало известно, уже улетел с «делегацией» в Форос обрабатывать Горбачёва.
– А ГКЧП к такому ответственному мероприятию, как чрезвычайное положение, совсем не подготовилось.
– Это одна из ошибок тех, кто решился на всё это, может быть – главная. Об информационно-пропагандистском обеспечении никто не позаботился. В чьих руках СМИ, там и власть. Но поставить у «Останкино» карабинеров недостаточно, чтобы её взять. Представители службы безопасности дежурили у меня в приёмной, у замов в кабинетах, сидели на микрофонных папках, туалеты взяли под контроль, а что толку! С самого утра в понедельник, 19-го стало понятно, насколько все не подготовлено. На тех самых машинах, которые меня охраняли уже месяцев семь, доставили пред очи Шенина (на тот момент и. о. генерального секретаря ЦК КПСС. – В. Л.), который передал мне документы о ГКЧП. Было пять утра, я едва успел доехать до «Останкино» (там уже ребята с автоматами, никого не впускают-не выпускают). У нас же в шесть утра – музыкально-развлекательная программа, причём в прямом эфире, а тут документы надо зачитать в рамках новостей, придумать, что дальше делать ведущим…
Обзвонил всех, начиная с Лукьянова, – всё-таки председатель Верховного Совета СССР, второй человек после президента. Звал выступить, прокомментировать собственные документы – ни один не согласился. Пытался выяснить, что с Горбачёвым. «Он болен». Острый приступ радикулита у него был на самом деле. То есть не врали. «Всё узнаете вечером с пресс-конференции – вам надо её показать». Единственное изменение было в программе – эта пресс-конференция в 19 часов.
Окончательно всё стало ясно во вторник. Я решил настоять на том, чтобы рассинхронизировать первый и второй каналы. С письменным заявлением об этом обратился в ГКЧП, и меня позвали на заседание.
Оно было абсолютно анекдотичным с момента, когда я пришёл в кабинет Янаева – а он был моим соседом по дому на Малой Филёвской в течение лет шести-восьми. Мы с ним поднимаемся на заседание, там между этажами козлы какие-то… Перепачкались, отряхиваемся… Меня посадили за тот же стол, где члены ГКЧП. Янаев объявляет: «Вот для программы "Время" срочное сообщение ГКЧП. Надо его согласовать». Зачитывает. Смысл текста: «Последнее время по различным каналам, в средствах массовой информации распространяются сообщения, будто мы сегодня, в эту ночь арестуем руководство России, будем штурмовать "Белый дом". Официально заявляю, что таких планов нет… Силовые решения неуместны». Отдаёт мне: «Леонид, давай в программу "Время"». Я встаю, чтобы выйти в приёмную, передать. Вдруг меня за рукав берёт, кажется, Язов: «Подожди, Леонид Петрович! Геннадий Иванович, ну как же так? Нас могут арестовать. Нас!» Бакланов, Крючков: «Нет-нет, мы не согласны». Янаев: «Леонид, отдай назад!»
Кстати, мой вопрос о рассинхронизации был решён сразу – Янаев с него начал. Я выхожу в приёмную, а там звонит Щербаков. Говорит: «Никак не могу в программу "Время" передать информацию о том, что временное исполнение обязанностей премьера возлагается на Догужиева. Тут заседание проходило только что. Он там сейчас у вас, на ГКЧП, но такое решение принято. Программа "Время" говорит: без разрешения Кравченко информацию не примем». – «Хорошо, я сейчас распоряжусь». Беру трубку, набираю программу «Время»: «Сейчас Владимир Иванович Щербаков передаст информацию. Примите». А программа «Время» идёт, где-то 12-я минута в эфире. Тут перерыв объявляется. Не знаю, почему, но первыми выходят Маслюков и Догужиев. Я подхожу к ним: «Поздравляю, Виталий Хусейнович! Вы назначены исполняющим обязанности председателя правительства». Он вытаращил глаза: как так? «Да, Щербаков звонил. Сейчас в программе "Время" – постоим несколько минут – будет официально объявлено». – «Да что он делает, скотина! Там же никого. Мы – тут, замы первые. Почему взял всё на себя? Где там Павлов?» – показывает жестом по горлу. А он невысокого роста, Маслюков же могучий такой, в волейбол играл, мастер спорта, обнял его, прижимает к себе и вперемешку с матом: «Виталий, что ты так расстроился? Поедем к тебе или ко мне, выпьем по стакану водки в честь твоего назначения. Тут нам делать больше нечего».
Вся эта картинка, начиная с того, как мы под козлами с исполняющим обязанности президента продирались и, включая всё остальное, меня абсолютно убедила в том, что ничего не получится у этих мужиков. Ничего!
Последнее, может быть, что представляет интерес – по крайней мере, для моей личной биографии – это звонок от Горбачёва в пять часов вечера.
– Уже на следующий день, в среду?
– Да, 21-го, когда в Форос уже полетели: одни – арестовывать, другие – уговаривать, чтобы не сдавал пост. Я был в студии – там Лаптев и Нишанов, председатели палат Верховного Совета СССР – записывались, чтобы сделать официальные заявления. Никак не получалось: один дубль, второй, и тут мне звонят: ищет Михаил Сергеевич, срочно. Я сказал, что через несколько минут буду у себя. Он мне туда перезвонил: как дела, что. Я объяснил. Он говорит: «Не могу понять одного. Зачем ты показал эту пресс-конференцию? Ты что, с ними заодно?» – «Михаил Сергеевич, что вы, я до сих пор не пойму, что происходит, то есть только начинаю понимать». – «Ладно, я приеду, мы с тобой встретимся, всё обсудим. А сейчас запиши моё официальное заявление для программы "Время"».
Я забыл стенографию, хотя изучал, но, в общем, как-то постарался. Горбачёв: «Давай, прочитай! Вот тут и тут подправь. Я тебя очень прошу: ты сам открой программу "Время" и огласи моё заявление. Я тебе доверяю. Это для тебя очень важно».
Был бы я другим человеком, одним из моих заместителей, не буду называть фамилию, с радостью бы вышел: «Всё, я с Горбачёвым, меня он уполномочил». Мог бы ещё покомментировать кое-что. И отмежевался бы. Но выглядело бы это все пошловато. А у меня по жизни вечный разговор о совести идёт, от матушки моей, сельской учительницы. Что делать? Эти чувства боролись во мне до последнего. Но были, как всегда, два диктора: мужской голос и женский. Официальное заявление Горбачёва было доверено зачитать мужскому голосу.
Возможно, я сделал ошибку. Спустя день-два – указ Ельцина о моём освобождении, на что он не имел никакого права – я назначался президентом СССР. Но пройдёт ещё несколько дней – тогда всё, что делал Ельцин, штамповал Горбачёв – уже его указ о моём освобождении. И когда приехал на работу, увидел на своём кабинете вместо «председатель» – «предатель».
– После этих событий это был уже другой Горбачёв?
– Он спасал свой престиж. Для Михаила Сергеевича главным всегда было, что у нас многими вообще не учитывается: Горбачёв считал себя призванным работать на весь мир. Он хотел нравиться – специально употребляю это слово. Эту слабость первой заметила Тэтчер, когда в своё время сказала: «С ним можно иметь дело».
Он родился актёром, им и остаётся.